[room] дяденька с бородой

[Denis Nazarov]

В сообщении от Понедельник 21 декабря 2009 19:00:11 автор Mykola S. Grechukh 
написал:
> Невроз навязчивости, понимаю. У Павла вон невроз принуждения. Странные
> люди атеисты.
> 
атеистам посвящается... осторожно, многа букафф... :)  

Л. Н. Толстой "Анна Каренина",  концовка

    "Зачем все это делается? - думал он. - Зачем я тут стою, заставляю их 
работать? Из чего они все хлопочут и стараются показать при мне свое усердие? 
Из чего бьется эта старуха Матрена, моя знакомая? (Я лечил ее, когда на пожаре 
на нее упала матица), - думал он, глядя на худую бабу, которая, двигая 
граблями зерно, напряженно ступала черно-загорелыми босыми ногами по неровному 
жесткому току. - Тогда она выздоровела; но не нынче-завтра, через десять лет, 
ее закопают, и ничего не останется ни от нее, ни от этой щеголихи в красной 
паневе, которая таким ловким, нежным движением отбивает из мякины колос. И ее 
закопают, и пегого мерина этого очень скоро, - думал он, глядя на тяжело 
носящую брюхом и часто дышащую раздутыми ноздрями лошадь, переступающую по 
двигающемуся из-под нее наклонному колесу. - И ее закопают, и Федора 
подавальщика с его курчавой, полною мякины бородой и прорванной на белом плече 
рубашкой закопают. А он разрывает снопы, и что-то командует, и кричит на баб, 
и быстрым движением поправляет ремень на маховом колесе. И главное, не только 
их, но меня закопают, и ничего не останется. К чему?"

    Он думал это и вместе с тем глядел на часы, чтобы расчесть, сколько 
обмолотят в час. Ему нужно было это знать, чтобы, судя по этому, задать урок 
на день.

    "Скоро уж час, а только начали третью копну", - подумал Левин, подошел к 
подавальщику и, перекрикивая грохот машины, сказал ему, чтоб он реже пускал.

    - Помногу подаешь, Федор! Видишь - запирается, оттого не споро. 
Разравнивай!.

    Почерневший от липнувшей к потному лицу пыли Федор прокричал что-то в 
ответ, но все делал не так, как хотелось Левину.

    Левин, подойдя к барабану, отстранил Федора и сам взялся подавать.

    Проработав до обеда мужицкого, до которого уже оставалось недолго, он 
вместе с подавальщиком вышел из риги и разговорился, остановившись подле 
сложенного на току для семян аккуратного желтого скирда жатой ржи.

    Подавальщик был из дальней деревни, из той, в которой Левин прежде отдавал 
землю на артельном начале. Теперь она была отдана дворнику внаймы.

    Левин разговорился с подавальщиком Федором об этой земле и спросил, не 
возьмет ли землю на будущий год Платон, богатый и хороший мужик той же 
деревни.

    - Цена дорога, Платону не выручить, Константин Дмитрич, - отвечал мужик, 
выбирая колосья из потной пазухи.

    - Да как же Кириллов выручает?

    - Митюхе (так презрительно назвал мужик дворника), Константин Дмитрич, как 
не выручить! Этот нажмет, да свое выберет. Он хрестьянина не пожалеет. А дядя 
Фоканыч (так он звал старика Платона) разве станет драть шкуру с человека? Где 
в долг, где и спустит. Ан и не доберет. Тоже человеком.

    - Да зачем же он будет спускать?

    - Да так, значит - люди разные; один человек только для нужды своей живет, 
хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч - правдивый старик. Он для 
души живет. Бога помнит.

    - Как бога помнит? Как для души живет? - почти вскрикнул Левин.

    - Известно как, по правде, по-божью. Ведь люди разные. Вот, хоть вас 
взять, тоже не обидите человека...

    - Да, да, прощай!- проговорил Левин, задыхаясь от волнения, и, 
повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому.

    Новое радостное чувство охватило Левина. При словах мужика о том, что 
Фоканыч живет для души, по правде, по-божью, неясные, но значительные мысли 
толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, 
закружились в его голове, ослепляя его своим светом.


    XII


    Левин шел большими шагами по большой дороге, прислушиваясь не столько к 
своим мыслям (он не мог еще разобрать их), сколько к душевному состоянию, 
прежде никогда им не испытанному.

    Слова, сказанные мужиком, произвели в его душе действие электрической 
искры, вдруг преобразившей и сплотившей в одно целый рой разрозненных, 
бессильных отдельных мыслей, никогда не перестававших занимать его. Мысли эти 
незаметно для него самого занимали его и в то время, когда он говорил об 
отдаче земли.

    Он чувствовал в своей душе что-то новое и с наслаждением ощупывал это 
новое, не зная еще, что это такое.

    "Не для нужд своих жить, а для бога. Для какого бога? Для бога. И что 
можно сказать бессмысленнее того, что он сказал? Он сказал, что не надо жить 
для своих нужд, то есть что не надо жить для того, что мы понимаем, к чему нас 
влечет, чего нам хочется, а надо жить для чего-то непонятного, для бога, 
которого никто ни понять, ни определить не может. И что же? Я не понял этих 
бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился в их справедливости? нашел их 
глупыми, неясными, неточными?

    Нет, я понял его и совершенно так, как он понимает, понял вполне и яснее, 
чем я понимаю что-нибудь в жизни, и никогда в жизни не сомневался и не могу 
усумниться в этом. И не я один, а все, весь мир одно это вполне понимают и в 
одном этом не сомневаются и всегда согласны.

    Федор говорит, что Кириллов, дворник, живет для брюха. Это понятно и 
разумно. Мы все, как разумные существа, не можем иначе жить, как для брюха. И 
вдруг тот же Федор говорит, что для брюха жить дурно, а надо жить для правды, 
для бога, и я с намека понимаю его! И я и миллионы людей, живших века тому 
назад и живущих теперь, мужики, нищие духом и мудрецы, думавшие и писавшие об 
этом, своим неясным языком говорящие то же, - мы все согласны в этом одном: 
для чего надо жить и что' хорошо. Я со всеми людьми имею только одно твердое, 
несомненное и ясное знание, и знание это не может быть объяснено разумом - оно 
вне его и не имеет никаких причин и не может иметь никаких последствий.

    Если добро имеет причину, оно уже не добро; если оно имеет последствие - 
награду, оно тоже не добро. Стало быть, добро вне цепи причин и следствий.

    И его-то я знаю, и все мы знаем.

    А я искал чудес, жалел, что не видал чуда, которое бы убедило меня. А вот 
оно чудо, единственно возможное, постоянно существующее, со всех сторон 
окружающее меня, и я не замечал его!

    Какое же может быть чудо больше этого?

    Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?" - 
думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни усталости и 
испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так радостно, 
что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнения и, не в силах идти 
дальше, сошел с дороги в лес и сел в тени осин на нескошенную траву. Он снял с 
потной головы шляпу и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую лесную 
траву.

    "Да, надо опомниться и обдумать, - думал он, пристально глядя на несмятую 
траву, которая была перед ним, и следя за движениями зеленой букашки, 
поднимавшейся по стеблю пырея и задерживаемой в своем подъеме листом снытки. - 
Все сначала, - говорил он себе, отворачивая лист снытки, чтобы он не мешал 
букашке, и пригибая другую траву, чтобы букашка перешла на нее. - Что радует 
меня? Что я открыл?

    Прежде я говорил, что в моем теле, в теле этой травы и этой букашки (вот 
она не захотела на ту траву, расправила крылья и улетела) совершается по 
физическим, химическим, физиологическим законам обмен материи. А во всех нас, 
вместе с осинами, и с облаками, и с туманными пятнами, совершается развитие. 
Развитие из чего? во что? Бесконечное развитие и борьба?.. Точно может быть 
какое-нибудь направление и борьба в бесконечном! И я удивлялся, что, несмотря 
на самое большое напряжение мысли по этому пути, мне все-таки не открывается 
смысл жизни, смысл моих побуждений и стремлений. А смысл моих побуждений во 
мне так ясен, что я постоянно живу по нем, и я удивился и обрадовался, когда 
мужик мне высказал его: жить для бога, для души.

    Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я понял ту силу, 
которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я 
освободился от обмана, я узнал хозяина".

    И он вкратце повторил сам себе весь ход своей мысли за эти последние два 
года, начало которого была ясная, очевидная мысль о смерти при виде любимого 
безнадежно больного брата.

    В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого человека и для него впереди 
ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он решил, что так 
нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не 
представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться.

    Но он не сделал ни того, ни другого, а продолжал жить, мыслить и 
чувствовать и даже в это самое время женился и испытал много радостей и был 
счастлив, когда не думал о значении своей жизни.

    Что ж это значило? Это значило, что он жил хорошо, но думал дурно.

    Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые он всосал с 
молоком, а думал не только не признавая этих истин, но старательно обходя их.

    Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем верованиям, в 
которых он был воспитан.

    "Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих 
верований, не знал, что надо жить для бога, а не для своих нужд? Я бы грабил, 
лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей жизни, не 
существовало бы для меня". И, делая самые большие усилия воображения, он все-
таки не мог представить себе того зверского существа, которое бы был он сам, 
если бы не знал того, для чего он жил.

    "Я искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой вопрос не могла мне дать 
мысль, - она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь, в моем знании 
того, что хорошо и что дурно. А знание это я не приобрел ничем, но оно дано 
мне вместе со всеми, дано потому, что я ниоткуда не мог взять его.

    Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить 
ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, 
потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. 
Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить 
всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого 
не мог открыть разум, потому что это неразумно".

    "Да, гордость", - сказал он себе, переваливаясь на живот и начиная 
завязывать узлом стебли трав, стараясь не сломать их.

    "И не только гордость ума, а глупость ума. А главное - плутовство, именно 
плутовство ума. Именно мошенничество ума", - повторил он.


    XIII


    И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись 
одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав 
их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что 
они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить 
чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им 
нечего будет есть и они умрут с голоду.

    И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали 
эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их 
занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и не 
могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они 
пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, 
есть то самое, чем они живут.

    "Это все само собой, - думали они, - и интересного и важного в этом ничего 
нет, потому что это всегда было и будет. И всегда все одно и то же. Об этом 
нам думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать что-нибудь свое и 
новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить малину и жарить ее на свечке, а 
молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу. Это весело и ново, и ничего не 
хуже, чем пить из чашек".

    "Разве не то же самое делаем мы, делал я, разумом отыскивая значение сил 
природы и смысл жизни человека ?" - продолжал он думать.

    "И разве не то же делают все теории философские, путем мысли, странным, не 
свойственным человеку, приводя его к знанию того, что он давно знает, и так 
верно знает, что без того и жить бы не мог? Разве не видно ясно в развитии 
теории каждого философа, что он вперед знает так же несомненно, как и мужик 
Федор, и ничуть не яснее его, главный смысл жизни и только сомнительным 
умственным путем хочет вернуться к тому, что всем известно?

    Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами приобрели, сделали посуду, 
подоили молоко и т. д. Стали бы они шалить? Они бы с голоду померли. Ну-ка, 
пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином боге и творце! 
Или без понятия того, что есть добро, без объяснения зла нравственного.

    Ну-ка, без этих понятий постройте что-нибудь!

    Мы только разрушаем, потому что мы духовно сыты. Именно дети!

    Откуда у меня радостное, общее с мужиком знание, которое одно дает мне 
спокойствие души? Откуда взял я это?

    Я, воспитанный в понятии бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми 
духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и 
живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу 
разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как 
дети, когда им холодно и голодно, я иду к нему, и еще менее, чем дети, которых 
мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жира 
беситься не зачитываются мне.

    Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне, и я 
знаю это сердцем, верою в то главное, что исповедует церковь."

    "Церковь? Церковь!" - повторил Левин, перелег на другую сторону и, 
облокотившись на руку, стал глядеть вдаль, на сходившее с той стороны к реке 
стадо.

    "Но могу ли я верить во все, что исповедует церковь? - думал он, испытывая 
себя и придумывая все то, что могло разрушить его теперешнее спокойствие. Он 
нарочно стал вспоминать те учения церкви, которые более всего всегда казались 
ему странными и соблазняли его. - Творение? А я чем же объяснял существование? 
Существованием? Ничем? - Дьявол и грех? - А чем я объясняю зло?.. 
Искупитель?..

    Но я ничего, ничего не знаю и не могу знать, как только то, что мне 
сказано вместе со всеми".

    И ему теперь казалось, что не было ни одного из верований церкви, которое 
бы нарушило главное - веру в бога, в добро как единственное назначение 
человека.

    Под каждое верование церкви могло быть подставлено верование в служение 
правде вместо нужд. И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо 
для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, 
состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами 
разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков - со всеми, с 
мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями, понимать несомненно одно и то 
же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить и которую одну мы 
ценим.

    Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. "Разве я не 
знаю, что это - бесконечное пространство и что оно не круглый свод? Но как бы 
я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не 
ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я 
несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я более прав, чем когда я 
напрягаюсь видеть дальше его".

    Левин перестал уже думать и только как бы прислушивался к таинственным 
голосам, о чем-то радостно и озабоченно переговаривавшимся между собой.

    "Неужели это вера? - подумал он, боясь верить своему счастью. - Боже мой, 
благодарю тебя!" - проговорил он, проглатывая поднимавшиеся рыданья и вытирая 
обеими руками слезы, которыми полны были его глаза.



    XIV


    Левин смотрел перед собой и видел стадо, потом увидал свою тележку, 
запряженную Вороным, и кучера, который, подъехав к стаду, поговорил что-то с 
пастухом; потом он уже вблизи от себя услыхал звук колес и фырканье сытой 
лошади; но он так был поглощен своими мыслями, что он и не подумал о том, 
зачем едет к нему кучер.

    Он вспомнил это только тогда, когда кучер, уже совсем подъехав к нему, 
окликнул его.

    - Барыня послали. Приехали братец и еще какой-то барин.

    Левин сел в тележку и взял вожжи.

    Как бы пробудившись от сна, Левин долго не мог опомниться. Он оглядывал 
сытую лошадь, взмылившуюся между ляжками и на шее, где терлись поводки, 
оглядывал Ивана-кучера, сидевшего подле него, и вспоминал о том, что он ждал 
брата, что жена, вероятно, беспокоится его долгим отсутствием, и старался 
догадаться, кто был гость, приехавший с братом. И брат, и жена, и неизвестный 
гость представлялись ему теперь иначе, чем прежде. Ему казалось, что теперь 
его отношения со всеми людьми уже будут другие.

    "С братом теперь не будет той отчужденности, которая всегда была между 
нами, - споров не будет; с Кити никогда не будет ссор; с гостем, кто бы он ни 
был, буду ласков и добр; с людьми, с Иваном - все будет другое".

    Сдерживая на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода добрую 
лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле себя Ивана, не знавшего, что 
делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего свою 
рубашку, и искал предлога для начала разговора с ним. Он хотел сказать, что 
напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это было похоже на упрек, а 
ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не приходило в голову.

    - Вы извольте вправо взять, а то пень, - сказал кучер, поправляя за вожжу 
Левина.

    - Пожалуйста, не трогай и не учи меня!- сказал Левин, раздосадованный этим 
вмешательством кучера. Точно так же, как и всегда, вмешательство привело бы 
его в досаду, и тотчас же с грустью почувствовал, как ошибочно было его 
предположение о том, чтобы душевное настроение могло тотчас же изменить его в 
соприкосновении с действительностью.

    Не доезжая с четверть версты от дома, Левин увидал бегущих ему навстречу 
Гришу и Таню.

    - Дядя Костя! И мама идет, и дедушка, и Сергей Иваныч, и еще кто-то, - 
говорили они, влезая на тележку.

    - Да кто?

    - Ужасно страшный! И вот так руками делает, - сказала Таня, поднимаясь в 
тележке и передразнивая Катавасова.

    - Да старый или молодой? - смеясь, сказал Левин, которому представление 
Тани напоминало кого-то.

    "Ах, только бы не неприятный человек!" - подумал Левин.

    Только загнув за поворот дороги и увидав шедших навстречу, Левин узнал 
Катавасова в соломенной шляпе, шедшего, точно так размахивая руками, как 
представляла Таня.

    Катавасов очень любил говорить о философии, имея о ней понятие от 
естественников, никогда не занимавшихся философией; и в Москве Левин в 
последнее время много спорил с ним.

    И один из таких разговоров, в котором Катавасов, очевидно, думал, что он 
одержал верх, было первое, что вспомнил Левин, узнав его.

    "Нет, уж спорить и легкомысленно высказывать свои мысли ни за что не 
буду", - подумал он.

    Выйдя из тележки и поздоровавшись с братом и Катавасовым, Левин спросил 
про жену.

    - Она перенесла Митю в Колок (это был лес около дома). Хотела устроить его 
там, а то в доме жарко, - сказала Долли.

    Левин всегда отсоветывал жене носить ребенка в лес, находя это опасным, и 
известие это было ему неприятно.

    - Носится с ним из места в место, - улыбаясь, сказал князь. - Я ей 
советовал попробовать снести его на ледник.

    - Она хотела прийти на пчельник. Она думала, что ты там. Мы туда идем, - 
сказала Долли.

    - Ну, что ты делаешь? - сказал Сергей Иванович, отставая от других и 
равняясь с братом.

    - Да ничего особенного. Как всегда, занимаюсь хозяйством, - отвечал Левин. 
- Что же ты, надолго? Мы так давно ждали.

    - Недельки на две. Очень много дела в Москве.

    При этих словах глаза братьев встретились, и Левин, несмотря на всегдашнее 
и теперь особенно сильное в нем желание быть в дружеских и, главное, простых 
отношениях с братом, почувствовал, что ему неловко смотреть на него. Он 
опустил глаза и не знал, что сказать.

    Перебирая предметы разговора такие,какие были бы приятны Сергею Ивановичу 
и отвлекли бы его от разговора о сербской войне и славянского вопроса, о 
котором он намекал упоминанием о занятиях в Москве, Левин заговорил о книге 
Сергея Ивановича.

    - Ну что, были рецензии о твоей книге? - спросил он.

    Сергей Иванович улыбнулся на умышленность вопроса.

    - Никто не занят этим, и я менее других, - сказал он. - Посмотрите, Дарья 
Александровна, будет дождик, - прибавил он, указывая зонтиком на показавшиеся 
над макушами осин белые тучки.

    И довольно было этих слов, чтобы то не враждебное, но холодное отношение 
друг к другу, которого Левин так хотел избежать, опять установилось между 
братьями.

    Левин подошел к Катавасову.

    - Как хорошо вы сделали, что вздумали приехать, - сказал он ему.

    - Давно собирался. Теперь побеседуем, посмотрим. Спенсера прочли?

    - Нет, не дочел, - сказал Левин. - Впрочем, мне он не нужен теперь.

    - Как так? Это интересно. Отчего?

    - То есть я окончательно убедился, что разрешения занимающих меня вопросов 
я не найду в нем и ему подобных. Теперь...

    Но спокойное и веселое выражение лица Катавасова вдруг поразило его, и ему 
так стало жалко своего настроения, которое он, очевидно, нарушал этим 
разговором, что он, вспомнив свое намерение, остановился.

    - Впрочем, после поговорим, - прибавил он. - Если на пчельник, то сюда, по 
этой тропинке, - обратился он во всем.

    Дойдя по узкой тропинке до нескошенной полянки, покрытой с одной стороны 
сплошной яркой иван-да-марьей, среди которой часто разрослись темно-зеленые 
высокие кусты чемерицы, Левин поместил своих гостей в густой свежей тени 
молодых осинок, на скамейке и обрубках, нарочно приготовленных для посетителей 
пчельника, боящихся пчел, а сам пошел на осек, чтобы принести детям и большим 
хлеба, огурцов и свежего меда.

    Стараясь делать как можно меньше быстрых движений и прислушиваясь к 
пролетавшим все чаще и чаще мимо него пчелам, он дошел по тропинке до избы. У 
самых сеней одна пчела завизжала, запутавшись ему в бороду, но он осторожно 
выпростал ее. Войдя в тенистые сени, он снял со стены повешенную на колышке 
свою сетку и, надев ее и засунув руки в карманы, вышел на огороженный 
пчельник, в котором правильными рядами, привязанные к кольям лычками, стояли 
среди выкошенного места все знакомые ему, каждый с своей историей, старые 
ульи, а по стенкам плетня молодые, посаженные в нынешнем году. Перед летками 
ульев рябили в глазах кружащиеся и толкущиеся на одном месте, играющие пчелы и 
трутни, и среди их, всё в одном направлении, туда в лес на цветущую липу и 
назад к ульям, пролетали рабочие пчелы с взяткой и за взяткой.

    В ушах не переставая отзывались разнообразные звуки то занятой делом, 
быстро пролетающей рабочей пчелы, то трубящего, празднующего трутня, то 
встревоженных, оберегающих от врага свое достояние, сбирающихся жалить пчел-
караульщиц. На той стороне ограды старик строгал обруч и не видал Левина. 
Левин, не окликая его, остановился на середине пчельника.

    Он рад был случаю побыть одному, чтобы опомниться от действительности, 
которая уже успела так принизить его настроение.

    Он вспомнил, что уже успел рассердиться на Ивана, выказать холодность 
брату и легкомысленно поговорить с Катавасовым.

    "Неужели это было только минутное настроение, и оно пройдет, не оставив 
следа?" - подумал он.

    Но в ту же минуту, вернувшись к своему настроению, он с радостью 
почувствовал, что что-то новое и важное произошло в нем. Действительность 
только на время застилала то душевное спокойствие, которое он нашел; но оно 
было цело в нем.

    Точно так же как пчелы, теперь вившиеся вокруг него, угрожавшие ему и 
развлекавшие его, лишали его полного физического спокойствия, заставляли его 
сжиматься, избегая их, так точно заботы, обступив его с той минуты, как он сел 
в тележку, лишали его свободы душевной; но это продолжалось только до тех пор, 
пока он был среди них. Как, несмотря на пчел, телесная сила была вся цела в 
нем, так и цела была вновь созданная им его духовная сила.


    XV


    - А ты знаешь, Костя, с кем Сергей Иванович ехал сюда? - сказала Долли, 
оделив детей огурцами и медом. - С Вронским! Он едет в Сербию.

    - Да еще не один, а эскадрон ведет на свой счет! - сказал Катавасов.

    - Это ему идет, - сказал Левин. - А разве всё идут еще добровольцы? - 
прибавил он, взглянув на Сергея Ивановича.

    Сергей Иванович, не отвечая, осторожно вынимал ножом-тупиком из чашки, в 
которой лежал углом белый сот меду, влипшую в подтекший мед живую еще пчелу.

    - Да еще как! Вы бы видели, что вчера было на станции! - сказал Катавасов, 
звонко перекусывая огурец.

    - Ну, это-то как понять? Ради Христа, объясните мне, Сергей Иванович, куда 
едут все эти добровольцы, с кем они воюют? - спросил старый князь, очевидно 
продолжая разговор, начавшийся еще без Левина.

    - С турками, - спокойно улыбаясь, отвечал Сергей Иванович, выпроставши 
беспомощно двигавшую ножками, почерневшую от меда пчелу и ссаживая ее с ножа 
на крепкий осиновый листок.

    - Но кто же объявил войну туркам? Иван Иваныч Рагозов и графиня Лидия 
Ивановна с мадам Шталь?

    - Никто не объявлял войны, а люди сочувствуют страданиям ближних и желают 
помочь им, - сказал Сергей Иванович.

    - Но князь говорит не о помощи, - сказал Левин, заступаясь за тестя, - а 
об войне. Князь говорит, что частные люди не могут принимать участия в войне 
без разрешения правительств.

    - Костя, смотри, это пчела! Право, нас искусают!- сказала Долли, 
отмахиваясь от осы.

    - Да это и не пчела, это оса, - сказал Левин.

    - Ну-с, ну-с, какая ваша теория? - сказал с улыбкой Катавасов Левину, 
очевидно вызывая его на спор. - Почему частные люди не имеют права?

    - Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое 
и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично 
взять на свою ответственность начало войны, а может только правительство, 
которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и 
по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле 
войны, граждане отрекаются от своей личной воли.

    Сергей Иванович и Катавасов с готовыми возражениями заговорили в одно 
время.

    - В том-то и штука, батюшка, что могут быть случаи, когда правительство не 
исполняет воли граждан, и тогда общество заявляет свою волю, - сказал 
Катавасов.

    Но Сергей Иванович, очевидно, не одобрял этого возражения. Он нахмурился 
на слова Катавасова и сказал другое:

    - Напрасно ты так ставишь вопрос. Тут нет объявления войны, а просто 
выражение человеческого, христианского чувства. Убивают братьев, единокровных 
и единоверцев. Ну, положим, даже не братьев, не единоверцев, а просто детей, 
женщин, стариков; чувство возмущается, и русские люди бегут, чтобы помочь 
прекратить эти ужасы. Представь себе, что ты бы шел по улице и увидал бы, что 
пьяные бьют женщину или ребенка; я думаю, ты не стал бы спрашивать, объявлена 
или не объявлена война этому человеку, а ты бы бросился на него и защитил бы 
обижаемого.

    - Но не убил бы, - сказал Левин.

    - Нет, ты бы убил.

    - Я не знаю. Если бы я увидал это, я бы отдался своему чувству 
непосредственному; но вперед сказать я не могу. И такого непосредственного 
чувства к угнетению славян нет и не может быть.

    - Может быть, для тебя нет. Но для других оно есть, - недовольно хмурясь, 
сказал Сергей Иванович. - В народе живы предания о православных людях, 
страдающих под игом "нечестивых агарян". Народ услыхал о страданиях своих 
братий и заговорил.

    - Может быть, - уклончиво сказал Левин, - но я не вижу; я сам народ, я и 
не чувствую этого.

    - Вот и я, - сказал князь. - Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, 
еще до болгарских ужасов никак не понимал, почему все русские так вдруг 
полюбили братьев славян, а я никакой к ним любви не чувствую ? Я очень 
огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, 
приехав сюда, я успокоился - я вижу, что и кроме меня есть люди, 
интересующиеся только Россией, а не братьями славянами. Вот и Константин.

    - Личные мнения тут ничего не значат, - сказал Сергей Иваныч, - нет дела 
до личных мнений, когда вся Россия - народ выразил свою волю.

    - Да извините меня. Я этого не вижу. Народ и знать не знает, - сказал 
князь.

    - Нет, папа... как же нет? А в воскресенье в церкви? - сказала Долли, 
прислушиваясь.к разговору. - Дай, пожалуйста, полотенце, - сказала она 
старику, с улыбкой смотревшему на детей. - Уж не может быть, чтобы все...

    - Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочел. 
Они ничего не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, - продолжал князь. - 
Потом им сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну они 
вынули по копейке и дали. А на что - они сами не знают.

    - Народ не может не знать; сознание своих судеб всегда есть в народе, и в 
такие минуты, как нынешние, оно выясняется ему, - утвердительно сказал Сергей 
Иванович, взглядывая на старика пчельника.

    Красивый старик с черной с проседью бородой и густыми серебряными волосами 
неподвижно стоял, держа чашку с медом, ласково и спокойно с высоты своего 
роста глядя на господ, очевидно ничего не понимая и не желая понимать.

    - Это так точно, - значительно покачивая головой, сказал он на слова 
Сергея Ивановича.

    - Да вот спросите у него. Он ничего не знает и не думает, - сказал Левин. 
- Ты слышал, Михайлыч, об войне? - обратился он к нему. - Вот что в церкви 
читали? Ты что же думаешь? Надо нам воевать за христиан?

    - Что ж нам думать? Александр Николаевич, император, нас обдумал, он нас и 
обдумает во всех делах.Ему видней... Хлебушка не принесть ли еще? Парнишке еще 
дать? - обратился он к Дарье Александровне, указывая на Гришу, который доедал 
корку.

    - Мне не нужно спрашивать, - сказал Сергей Иванович, - мы видели и видим 
сотни и сотни людей, которые бросают все, чтобы послужить правому делу, 
приходят со всех сторон России и прямо и ясно выражают свою мысль и цель. Они 
приносят свои гроши или сами идут и прямо говорят зачем. Что же это значит?

    - Значит, по-моему, - сказал начинавший горячиться Левин, - что в 
восьмидесятимиллионном народе всегда найдутся не сотни, как теперь, а десятки 
тысяч людей, потерявших общественное положение, бесшабашных людей, которые 
всегда готовы - в шайку Пугачева, в Хиву, в Сербию...

    - Я тебе говорю, что не сотни и не люди бесшабашные, а лучшие 
представители народа! - сказал Сергей Иваныч с таким раздражением, как будто 
он защищал последнее свое достояние. - А пожертвования? Тут уж прямо весь 
народ выражает свою волю.

    - Это слово "народ" так неопределенно, - сказал Левин. - Писаря волостные, 
учителя и из мужиков один на тысячу, может быть, знают, о чем идет дело. 
Остальные же восемьдесят миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей 
воли, но не имеют ни малейшего понятия, о чем им надо бы выражать свою волю. 
Какое же мы имеем право говорить, что это воля народа?


    XVI


    Опытный в диалектике Сергей Иванович, не возражая, тотчас же перенес 
разговор в другую область.

    - Да, если ты хочешь арифметическим путем узнать дух народа, то, 
разумеется, достигнуть этого очень трудно. И подача голосов не введена у нас и 
не может быть введена, потому что не выражает воли народа; но для этого есть 
другие пути. Это чувствуется в воздухе, это чувствуется сердцем. Не говорю уже 
о тех подводных течениях, которые двинулись в стоячем море народа и которые 
ясны для всякого непредубежденного человека; взгляни на общество в тесном 
смысле. Все разнообразнейшие партии мира интеллигенции, столь враждебные 
прежде, все слились в одно. Всякая рознь кончилась, все общественные органы 
говорят одно и одно, все почуяли стихийную силу, которая захватила их и несет 
в одном направлении.

    - Да это газеты все одно говорят, - сказал князь. - Это правда. Да уж так-
то все одно, что точно лягушки перед грозой. Из-за них и не слыхать ничего.

    - Лягушки ли, не лягушки, - я газет не издаю и защищать их не хочу; но я 
говорю о единомыслии в мире интеллигенции, - сказал Сергей Иванович, обращаясь 
к брату.

    Левин хотел отвечать, но старый князь перебил его.

    - Ну, про это единомыслие еще другое можно сказать, - сказал князь. - Вот 
у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете, Он теперь получает место члена 
от комитета комиссии и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего - что 
ж, Долли, это не секрет! - а восемь тысяч жалованья. Попробуйте, спросите у 
него, полезна ли его служба, - он вам докажет, что самая нужная. И он 
правдивый человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.

    - Да, он просил передать о получении места Дарье Александровне, - 
недовольно сказал Сергей Иванович, полагая, что князь говорит некстати.

    - Так-то и единомыслие газет. Мне это растолковали: как только война, то 
им вдвое дохода. Как же им не считать, что судьбы народа и славян... и все 
это?

    - Я не люблю газет многих, но это несправедливо, - сказал Сергей Иванович.

    - Я только бы одно условие поставил, - продолжал князь. - Alphonse Karr 
прекрасно это писал перед войной с Пруссией. "Вы считаете, что война 
необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну - в особый, передовой легион и на 
штурм, в атаку, впереди всех!"

    - Хороши будут редакторы, - громко засмеявшись, сказал Катавасов, 
представив себе знакомых ему редакторов в этом избранном легионе.

    - Да что ж, они убегут, - сказала Долли, - только помешают.

    - А коли побегут, так сзади картечью или казаков с плетьми поставить, - 
сказал князь.

    - Да это шутка, и нехорошая шутка, извините меня, князь, - сказал Сергей 
Иванович.

    - Я не вижу, чтобы это была шутка, это... - начал было Левин, но Сергей 
Иваныч перебил его.

    - Каждый член общества призван делать свойственное ему дело, - сказал он. 
- И люди мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушие 
и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и вместе с тем 
радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен 
голос русского народа, который готов встать, как один человек, и готов 
жертвовать собой для угнетенных братьев; это великий шаг и задаток силы.

    - Но ведь не жертвовать только, а убивать турок, - робко сказал Левин. - 
Народ жертвует и готов жертвовать для своей души, а не для убийства, - 
прибавил он, невольно связывая разговор с теми мыслями, которые так его 
занимали.

    - Как для души? Это, понимаете, для естественника затруднительное 
выражение. Что же это такое душа? - улыбаясь, сказал Катавасов.

    - Ах, вы знаете!

    - Вот, ей-богу, ни малейшего понятия не имею!- с громким смехом сказал 
Катавасов.

    - "Я не мир, а меч принес", говорит Христос, - с своей стороны возразил 
Сергей Иваныч, просто, как будто самую понятную вещь, приводя то самое место 
из евангелия, которое всегда более всего смущало Левина.

    - Это так точно, - опять повторил старик, стоявший около них, отвечая на 
случайно брошенный на него взгляд.

    - Нет, батюшка, разбиты, разбиты, совсем разбиты! - весело прокричал 
Катавасов.

    Левин покраснел от досады, не на то, что он был разбит, а на то, что он не 
удержался и стал спорить.

    "Нет, мне нельзя спорить с ними, - подумал он, - на них непроницаемая 
броня, а я голый".

    Он видел, что брата и Катавасова убедить нельзя, и еще менее видел 
возможности самому согласиться с ними. То, что они проповедывали, была та 
самая гордость ума, которая чуть не погубила его. Он не мог согласиться с тем, 
что десятки людей, в числе которых и брат его, имели право, на основании того, 
что им рассказали сотни приходивших в столицы краснобаев-добровольцев, 
говорить, что они с газетами выражают волю и мысль народа, и такую мысль, 
которая выражается в мщении и убийстве. Он не мог согласиться с этим, потому 
что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не 
находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним 
из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с 
народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, 
что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того 
закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и 
проповедывать для каких бы то ни было общих целей. Он говорил вместе с 
Михайлычем и народом, выразившим свою мысль в предании о призвании варягов: 
"Княжите и владейте нами. Мы радостно обещаем полную покорность. Весь труд, 
все унижения,все жертвы мы берем на себя; но не мы судим и решаем". А теперь 
народ, по словам Сергей Иванычей, отрекался от этого, купленного такой дорогой 
ценой, права.

    Ему хотелось еще сказать, что если общественное мнение есть непогрешимый 
судья, то почему революция, коммуна не так же законны, как и движение в пользу 
славян? Но все это были мысли, которые ничего не могли решить. Одно несомненно 
можно было видеть - это то, что в настоящую минуту спор раздражал Сергея 
Ивановича, и потому спорить было дурно; и Левин замолчал и обратил внимание 
гостей на то, что тучки собрались и что от дождя лучше идти домой.


    XVII


    Князь и Сергей Иваныч сели в тележку и поехали; остальное общество, 
ускорив шаг, пешком пошло домой.

    Но туча, то белея, то чернея, так быстро надвигалась, что надо было еще 
прибавить шага, чтобы до дождя поспеть домой. Передовые ее, низкие и черные, 
как дым с копотью, облака с необыкновенной быстротой бежали по небу. До дома 
еще было шагов двести, а уже поднялся ветер, и всякую секунду можно было ждать 
ливня.

    Дети с испуганным и радостным визгом бежали впереди. Дарья Александровна, 
с трудом борясь с своими облепившими ее ноги юбками, уже не шла, а бежала, не 
спуская с глаз детей. Мужчины, придерживая шляпы, шли большими шагами. Они 
были уже у самого крыльца, как большая капля ударилась и разбилась о край 
железного желоба. Дети и за ними большие с веселым говором вбежали под защиту 
крыши.

    - Катерина Александровна? - спросил Левин у встретившей их в передней 
Агафьи Михайловны с платками и пледами.

    - Мы думали, с вами, - сказала она.

    - А Митя?

    - В Колке, должно быть, и няня с ними.

    Левин схватил пледы и побежал в Колок.

    В этот короткий промежуток времени туча уже настолько надвинулась своей 
серединой на солнце, что стало темно, как в затмение. Ветер упорно, как бы 
настаивая на своем, останавливал Левина и, обрывая листья и цвет с лип и 
безобразно и странно оголяя белые сучья берез, нагибал все в одну сторону: 
акации, цветы, лопухи, траву и макушки дерев. Работавшие в саду девки с визгом 
пробежали под крышу людской. Белый занавес проливного дождя уже захватывал 
весь дальний лес и половину ближнего поля и быстро подвигался к Колку. Сырость 
дождя, разбивавшегося на мелкие капли, слышалась в воздухе.

    Нагибая вперед голову и борясь с ветром, который вырывал у него платки, 
Левин уже подбегал к Колку и уже видел что-то белеющееся за дубом, как вдруг 
все вспыхнуло, загорелась вся земля и как будто над головой треснул свод 
небес. Открыв ослепленные глаза, Левин сквозь густую завесу дождя, отделявшую 
его теперь от Колка, с ужасом увидал прежде всего странно изменившую свое 
положение зеленую макушу знакомого дуба в середине леса. "Неужели разбило?" - 
едва успел подумать Левин, как, все убыстряя и убыстряя движение, макушка дуба 
скрылась за другими деревьями, и он услыхал треск упавшего на другие деревья 
большого дерева.

    Свет молнии, звук грома и ощущение мгновенно обданного холодом тела 
слились для Левина в одно впечатление ужаса.

    - Боже мой! Боже мой, чтоб не на них! - проговорил он.

    И хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, 
чтоб они не были убиты дубом, который уже упал теперь, он повторил ее, зная, 
что лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать.

    Добежав до того места, где они бывали обыкновенно, он не нашел их.

    Они были на другом конце леса, под старою липой, и звали его. Две фигуры в 
темных платьях (они прежде были в светлых), нагнувшись, стояли над чем-то. Это 
были Кити и няня. Дождь уже переставал, и начинало светлеть, когда Левин 
подбежал к ним. У няни низ платья был сух, но на Кати платье промокли насквозь 
и всю облепило ее. Хотя дождя уже не было, они все еще стояли в том же 
положении, в которое они стали, когда разразилась гроза. Обе стояли, 
нагнувшись над тележкой с зеленым зонтиком.

    - Живы? Целы? Слава богу! - проговорил он, шлепая по неубравшейся воде 
сбивавшеюся, полною воды ботинкой и подбегая к ним.

    Румяное и мокрое лицо Кити было обращено к нему и робко улыбалось из-под 
изменившей форму шляпы.

    - Ну, как тебе не совестно! Я не понимаю, как можно быть такой 
неосторожной! - с досадой напал он на жену.

    - Я, ей-богу, не виновата. Только что хотели уйти, тут он развозился. Надо 
было его переменить. Мы только что... - стала извиняться Кити.

    Митя был цел, сух и не переставая спал.

    - Ну, слава богу! Я не знаю, что говорю!

    Собрали мокрые пеленки; няня вынула ребенка и понесла его. Левин шел подле 
жены, виновато за свою досаду, потихоньку от няни, пожимая ее руку.


    XVIII


    В продолжение всего дня за самыми разнообразными разговорами, в которых он 
как бы только одной внешней стороной своего ума принимал участие, Левин, 
несмотря на разочарование в перемене, долженствовавшей произойти в нем, не 
переставал радостно слышать полноту своего сердца.

    После дождя было слишком мокро, чтобы идти гулять; притом же и грозовые 
тучи не сходили с горизонта и то там, то здесь проходили, гремя и чернея, по 
краям неба. Все общество провело остаток дня дома.

    Споров более не затевалось, а, напротив, после обеда все были в самом 
хорошем расположении духа.

    Катавасов сначала смешил дам своими оригинальными шутками, которые всегда 
так нравились при первом знакомстве с ним, но потом, вызванный Сергеем 
Ивановичем, рассказал очень интересные свои наблюдения о различии характеров и 
даже физиономий самок и самцов комнатных мух и об их жизни. Сергей Иванович 
тоже был весел и за чаем, вызванный братом, изложил свой взгляд на будущность 
восточного вопроса, и так просто и хорошо, что все заслушались его.

    Только одна Кити не могла дослушать его, - ее позвали мыть Митю.

    Через несколько минут после ухода Кити и Левина вызвали к ней в детскую.

    Оставив свой чай и тоже сожалея о перерыве интересного разговора и вместе 
с тем беспокоясь о том, зачем его звали, так как это случалось только при 
важных случаях, Левин пошел в детскую.

    Несмотря на то, что недослушанный план Сергея Ивановича о том, как 
освобожденный сорокамиллионный мир славян должен вместе с Россией начать новую 
эпоху в истории, очень заинтересовал его, как нечто совершенно новое для него, 
несмотря на то, что и любопытство и беспокойство о том, зачем его звали, 
тревожили его, - как только он остался один, выйдя из гостиной, он тотчас же 
вспомнил свои утренние мысли. И все эти соображения о значении славянского 
элемента во всемирной истории показались ему так ничтожны в сравнении с тем, 
что делалось в его душе, что он мгновенно забыл все это и перенесся в то самое 
настроение, в котором был нынче утром.

    Он не вспоминал теперь, как бывало прежде, всего хода мысли (этого не 
нужно было ему). Он сразу перенесся в то чувство, которое руководило им, 
которое было связано с этими мыслями, и нашел в душе своей это чувство еще 
более сильным и определенным, чем прежде. Теперь с ним не было того, что 
бывало при прежних придумываемых успокоениях, когда надо было восстановить 
весь ход мысли для того, чтобы найти чувство. Теперь, напротив, чувство 
радости и успокоения было живее, чем прежде, а мысль не поспевала за чувством.

    Он шел через террасу и смотрел на выступавшие две звезды на потемневшем 
уже небе и вдруг вспомнил: "Да, глядя на небо, я думал о том, что свод, 
который я вижу, не есть неправда, и при этом что-то я не додумал, что-то я 
скрыл от себя, - подумал он. - Но что бы там ни было, возражения не может 
быть. Стоит подумать - и все разъяснится!"

    Уже входя в детскую, он вспомнил, что такое было то, что он скрыл от себя. 
Это было то, что если главное доказательство божества есть его откровение о 
том,что есть добро, то почему это откровение ограничивается одною христианскою 
церковью? Какое отношение к этому откровению имеют верования буддистов, 
магометан, тоже исповедующих и делающих добро?

    Ему казалось, что у него есть ответ на этот вопрос; но он не успел еще сам 
себе выразить его, как уже вошел в детскую.

    Кити стояла с засученными рукавами у ванны над полоскавшимся в ней 
ребенком и, заслышав шаги мужа, повернув к нему лицо, улыбкой звала его к 
себе. Одною рукою она поддерживала под голову плавающего на спине и 
корячившего ножонки пухлого ребенка, другою она, равномерно напрягая мускул, 
выжимала на него губку.

    - Ну вот, посмотри, посмотри! - сказала она,когда муж подошел к ней. - 
Агафья Михайловна права. Узнает.

    Дело шло о том, что Митя с нынешнего дня, очевидно, несомненно уже узнавал 
всех своих.

    Как только Левин подошел к ванне, ему тотчас же был представлен опыт, и 
опыт вполне удался. Кухарка, нарочно для этого призванная, нагнулась к 
ребенку. Он нахмурился и отрицательно замотал головой. Кити нагнулась к нему, 
- он просиял улыбкой, уперся ручками в губку и запрукал губами, производя 
такой довольный и странный звук, что не только Кити и няня, но и Левин пришел 
в неожиданное восхищение.

    Ребенка вынули на одной руке из ванны, окатили водой, окутали простыней, 
вытерли и после пронзительного крика подали матери.

    - Ну, я рада, что ты начинаешь любить его, - сказала Кити мужу, после того 
как она с ребенком у груди спокойно уселась на привычном месте. - Я очень 
рада. А то это меня уже начинало огорчать. Ты говорил, что ничего к нему не 
чувствуешь.

    - Нет, разве я говорил, что я не чувствую? Я только говорил, что я 
разочаровался.

    - Как, в нем разочаровался?

    - Не то что разочаровался в нем, а в своем чувстве; я ждал больше. Я ждал, 
что, как сюрприз, распустится во мне новое приятное чувство. И вдруг вместо 
этого - гадливость, жалость...

    Она внимательно слушала его через ребенка, надевая на тонкие пальцы 
кольца, которые она снимала, чтобы мыть Митю.

    - И главное, что гораздо больше страха и жалости, чем удовольствия. Нынче 
после этого страха во время грозы я понял, как я люблю его.

    Кити просияла улыбкой.

    - А ты очень испугался? - сказала она. - И я тоже, но мне теперь больше 
страшно, как уж прошло. Я пойду посмотреть дуб. А как мил Катавасов! Да и 
вообще целый день было так приятно. И ты с Сергеем Иванычем так хорош, когда 
ты захочешь... Ну, иди к ним. А то после ванны здесь всегда жарко и пар...


    XIX


    Выйдя из детской и оставшись один, Левин тотчас же опять вспомнил ту 
мысль, в которой было что-то неясно.

    Вместо того чтобы идти в гостиную, из которой слышны были голоса, он 
остановился на террасе и, облокотившись на перила, стал смотреть на небо.

    Уже совсем стемнело, и на юге, куда он смотрел, не было туч. Тучи стояли с 
противной стороны. Оттуда вспыхивала молния и слышался дальний гром. Левин 
прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел на знакомый 
ему треугольник звезд и на проходящий в середине его Млечный Путь с его 
разветвлением. При каждой вспышке молнии не только Млечный Путь, но и яркие 
звезды исчезали, но, как только потухала молния, опять, как будто брошенные 
какой-то меткой рукой, появлялись на тех же местах.

    "Ну, что же смущает меня?" - сказал себе Левин, вперед чувствуя, что 
разрешение его сомнений, хотя он не знает еще его, уже готово в его душе.

    "Да, одно очевидное, несомненное проявление божества - это законы добра, 
которые явлены миру откровением, и которые я чувствую в себе, и в признании 
которых я не то что соединяюсь, а волею-неволею соединен с другими людьми в 
одно общество верующих, которое называют церковью. Ну, а евреи, магометане, 
конфуцианцы, буддисты - что же они такое? - задал он себе тот самый 
вопрос,который и казался ему опасным.

    - Неужели эти сотни миллионов людей лишены того лучшего блага, без 
которого жизнь не имеет смысла? - Он задумался, но тотчас же поправил себя. - 
Но о чем же я спрашиваю? - сказал он себе. - Я спрашиваю об отношении к 
божеству всех разнообразных верований всего человечества. Я спрашиваю об общем 
проявлении бога для всего мира со всеми этими туманными пятнами. Что же я 
делаю? Мне лично, моему сердцу открыто несомненно знание, непостижимое 
разумом, а я упорно хочу разумом и словами выразить это знание.

    Разве я не знаю, что звезды не ходят? - спросил он себя, глядя на 
изменившую уже свое положение к высшей ветке березы яркую планету. - Но я, 
глядя на движение звезд, не могу представить себе вращения земли, и я прав, 
говоря, что звезды ходят,

    И разве астрономы могли бы понять и вычислить что-нибудь, если бы они 
принимали в расчет все сложные разнообразные движения земли? Все удивительные 
заключения их о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных тел 
основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной земли, на том 
самом движении, которое теперь передо мной и которое было таким для миллионов 
людей в продолжение веков и было и будет всегда одинаково и всегда может быть 
поверено. И точно так же, как праздны и шатки были бы заключения астрономов, 
не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к одному меридиану и 
одному горизонту, так праздны и шатки были бы и мои заключения, не основанные 
на том понимании добра, которое для всех всегда было и будет одинаково и 
которое открыто мне христианством и всегда в душе моей может быть поверено. 
Вопроса же о других верованиях и их отношениях к божеству я не имею права и 
возможности решить".

    - А, ты не ушел? - сказал вдруг голос Кити, шедшей тем же путем в 
гостиную. - Что, ты ничем не расстроен? - сказала она, внимательно вглядываясь 
при свете звезд в его лицо.

    Но она все-таки не рассмотрела бы его лица, если б опять молния, скрывшая 
звезды, не осветила его. При свете молнии она рассмотрела все его лицо и, 
увидав, что он спокоен и радостен, улыбнулась.ему.

    "Она понимает, - думал он, - она знает, о чем я думаю. Сказать ей или нет? 
Да, я скажу ей". Но в ту минуту, как он хотел начать говорить,она заговорила 
тоже.

    - Вот что, Костя! Сделай одолжение, - сказала она, - поди в угловую и 
посмотри, как Сергею Ивановичу все устроили. Мне неловко. Поставили ли новый 
умывальник?

    - Хорошо, я пойду непременно, - сказал Левин, вставая и целуя ее.

    "Нет, не надо говорить, - подумал он, когда она прошла вперед его. - Это 
тайна, для меня одного нужная, важная и невыразимая словами.

    Это новое чувство не изменило меня, не осчастливило, не просветило вдруг, 
как я мечтал, - так же как и чувство к сыну. Никакого сюрприза тоже не было. А 
вера - не вера - я не знаю, что это такое, - но чувство это так же незаметно 
вошло страданиями и твердо засело в душе.

    Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати 
высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и 
другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться 
в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, - но 
жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со 
мной, каждая минута ее - не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет 
несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!"

    Конец
    1873-1877